ModernRel.Ru

Надо различать отношение марксизма как социологической доктрины к социальному явлению религии, с одной стороны, и отношение марксизма как боевого миросозерцания и тактики пролетарского класса к религии, как к другому миросозерцанию и своеобразной тактике господствующих классов.

В первом смысле марксизм вносит максимум объективности в свой анализ религиозных явлений, как поступает он приблизительно и со всеми другими социальными феноменами. Марксизм нелицеприятен и правдив. Религия для марксизма, как социологии, являет собою определенную надстройку, менявшуюся в связи с изменениями общественного строя, внутренне единого, так как он всегда выражал в корне вещей одни и те же социальные факты и потребности, но чрезвычайно изменчивого от народа к народу, от эпохи к эпохе.

Религия не только есть одна из форм идеологии, т. е. систематизированного, организованного отражения в сознании людей их взаимоотношений между собою и природой, но это есть, так сказать, мать всех идеологий. Ведь совершенно естественно, что первая идеология человечества, т. е. первая попытка осознать себя и окружающее, должна быть преисполнена самыми фантастическими домыслами. Во–первых, первобытный человек вообще неясно отличает факт от кажущегося, от сновидений, от галлюцинаций, от игры воображения, от быстрого, совершенно нелогичного вывода и неправильного воспоминания, от желанного и т. д. и т. п. Вылущивать из собственного своего субъективного мира объективный элемент, подлинные факты со всей чистотой может только вооруженный критикой, привыкнувший к научному мышлению ум. Но, конечно, существует целый ряд градаций от такого острого критического констатирования действительности до глубины абсолютного легковерия и хаотического миропредставления, в котором реальное и субъективное смешивается в одну муть. Таким образом, самые элементы, из которых первобытный, начавший мыслить человек исходил, представляются насыщенными бессознательными для самого человека примыслами.

Кроме этого, какие организующие идеи может положить первобытный человек в основу кристаллизации мира своего опыта в некоторое примитивное миросозерцание?

Сюда, конечно, войдут прежде всего наиболее привычные для него факты, т. е. он будет стараться в некоторой степени разобраться в окружающем, толкуя его по аналогии с наичаще встречающимися фактами его собственного быта. В этом сказывается естественный наклон к очеловечиванию всего происходящего вокруг. Мы видим такую черту во всем первобытном мифотворчестве.

Необычайно трудно восстановить картину того миросозерцания, которое можно назвать доанимистическим.

Мы не находим там ни одной доминирующей хотя бы ложной идеи, а, так сказать, шаткий луч света, расплывчато останавливающийся то на одной, то на другой полуфантастической комбинации; какие–то вспышки сознания, бедные и переливчатые, которые заставляют предположить полное отсутствие того, что мы называем сейчас логикой. Можно ли это миросозерцание назвать религиозным? Вряд ли. Но на шатких, переходящих одна в другую, подменивающих одна другую полуидеях, полуфантазиях, которыми уясняет себе первобытный человек свою среду, зиждется уже первобытная техника. С одной стороны, техника в соответственном смысле, т. е. известный рациональный способ добывания пищи и т. п., и, с другой стороны, техника иррациональная, т. е. колдовство.

По существу говоря, колдовство есть совершенно серьезное техническое отношение к вещам и явлениям, так сказать, их обработка, их хозяйственная организация, только основанная на совершенно неправильном Представлений о вещах. Например, по–видимому, в доанимистическую эпоху дикари, живущие в суровом климате (скажем, австралийцы), перед наступлением каждой весны волнуются, чувствуя глубокую неуверенность в том, придет ли действительно весна и не задержится ли тяжелое для них время года? Они стараются помогать весне развернуться вовремя и производят целый ряд усилий для этого, постепенно переходящих в установившиеся обряды.