ModernRel.Ru

Как передают лица, посетившие патриарха Тихона, он, в ответ на сделанное замечание: «Ведь и цари брали», задумчиво ответил: «Брали, но и давали»,

Мы уже говорили, что светская власть имела весь расчет давать церкви на ее царственное велелепие и на то социальное одурачение народа, которое тем легче происходило, что, с одной стороны, его ошарашивали великолепием цареподобных церемоний церковных и блеском, как бы отражавшим двор наивеликолепнейшего царя царей, а с другой стороны, прокрадывались в его сердце с близким каждому еще не окончательно проснувшемуся бедняку евангельскими истинами о кротости, милосердии, о грядущем царстве справедливости для тружеников и угнетенных.

Но что значит цари давали? Откуда они давали? От трудов рук своих, что ли? Они давали постольку, поскольку брали. Давали церкви то, что брали у народа. Церковь сосала из народа свое имущество в виде высоких плат за требы, сосала в виде пожертвований за «упокой души», сосала как огромная капиталистическая организация, эксплуатируя крепостных, торгуя и т. д. Она накапливала таким образом большие имущества, и цари, беря с обобранного и без того народа, прибавляли к этому свои собственные дары и когда нужно им

было, то брали.

И на что они брали? Брали на войны, брали для опоры своекорыстной, личной или династической политики… Таким образом давал–то, собственно, всегда народ. Никто другой, кроме трудового народа, ничего дать не может. Есть только два начала, из которых одно дает щедро, но бессознательно, а другое, к сожалению, пока полусознательно. Первое — это природа, мать–сыра земля и солнышко, которые все в конечном счете порождают и дают материю для всякой живой жизни, а второе — это труд, труд мозолистых рук, труд у плугов и станков, и никто другой на свете ничего дать не может, кроме природы и труда. Поскольку царь дает, поскольку богач дает, он дает то, что насилием или Хитростью взял у трудового народа. И только сейчас это положение изменяется. Только сейчас царем в России является народ. Никогда мир не видел правительства, которое по существу было бы так демократично. Всякие демократии со всеобщими избирательными правами в конце концов ставят у власти всегда и неизменно только богатых. Только революции и величайшая из них, наша, дают людям из рабочих и крестьян выделиться из массы и по доверию от нее не столько юридически, сколько фактически взять власть в свои руки.

И вот этот–то царь–народ, воплощенный в Советском правительстве, хочет теперь взять то, что он, и никто другой раньше, давал, и взять он хочет не на войну и не на политику, а на борьбу с голодом, который с неслыханной силой в царстве невыразимых ужасов и страданий косит наших пролетариев.

И неужели в то время, как церковь терпела секуляризации от других правительств, она, будто бы верная заветам христовым, будто бы хранительница «имущества бедных», теперь единственно подлинно народной власти, в единственном случае, когда жертвы от нее требуют исключительно на дело любви и спасения людей, — сможет отказать?

Что движет ту часть духовенства, которая склонна отказать, которая громко, хотя и с экивоками, отказывает и под сурдинку науськивает на нас буржуазную молодежь, полных предрассудками женщин и просто озлобленных черносотенцев? Ими могут двигать только следующие соображения: страх перед тем, чтобы не растрепали их экономического фундамента, ибо они спят и видят те времена, когда опять полностью вернется капитализм и когда им хотелось бы располагать возможно большими средствами. Далее ненависть к Советской власти, соображение, что пусть самое страшное бедствие, пусть даже голод явится врагом Советской власти, но церковь, как заклятый враг той же власти, должна явиться для него союзником.

Наконец, третье соображение, единственное, которое можно принять всерьез, это недоверие к Советской власти и страх, что она употребит средства на какие–нибудь свои цели. Это единственное соображение, с которым можно считаться, совершенно отпадает, поскольку Советская власть предлагает верующим самый широкий контроль за потреблением отбираемых у церкви ценностей.